Бабченко Аркадий - Воннно-Полевой Обман (В Чечне Наступил Мир, Конца Которому Не Видно)
Аркадий Бабченко
ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ОБМАН
В Чечне наступил мир, конца которому не видно
Война пахнет всегда одинаково - солярой, пылью и немного тоской.
Этот запах начинается уже в Моздоке. Первые секунды, когда выходишь из
самолета, стоишь ошарашенно, лишь ноздри раздуваются, как у коня, впитывая
степь... Последний раз я был здесь в двухтысячном. Вот под этим тополем,
где сейчас спят спецназовцы, ждал попутного борта на Москву. А в той
кочегарке, за "большаком", продавали водку местного розлива, с невероятным
количеством сивухи. Кажется, все так и осталось с тех пор, как было.
И запах все тот же. Какой был и два, и три, и семь лет назад.
Солярка, пыль и тоска...
Впервые я оказался на этом поле семь лет назад, солдатом срочной
службы. Нас тогда привезли эшелоном с Урала - полторы тысячи солдат. С
вагонами не рассчитали, и нас утрамбовывали как могли, набивали по
тринадцать человек в купе, с шинелями и вещмешками. В поезде было голодно.
Хлеб везли в отдельном вагоне, и его просто не успевали разносить на
коротких остановках, когда мы пропускали скорые на запасных путях, подальше
от людских глаз. Если удавалось, мы меняли на жратву выданные нам
солдатские ботинки.
В Моздоке нас вытряхнули из вагонов, и старший команды, кучерявый
майор-истерик, своим визгом напоминавший деревенскую бабу на сносях,
построил нас в колонну по пятеро и повел на взлетку. Когда мы проходили
мимо последнего вагона, из него мешками выбрасывали заплесневелый хлеб. Кто
успел, сумел подхватить буханку.
Набирая нас в команду, кучерявый майор клялся, что никто не попадет в
Чечню, все останутся служить в Осетии. Что-то кричал про принцип
добровольной службы в горячих точках. Он вызывал нас по одному и спрашивал:
"Хочешь служить на Кавказе? Езжай, чего ты... Там тепло, там яблоки". Я
ответил "да", а стоявший рядом со мной Андрюха Киселев из Ярославля послал
его к черту с евонным Кавказом в придачу. В Моздок мы с Киселем ехали в
одном купе.
Тогда здесь все было так же, как и сейчас. Точь-в-точь, ничего не
изменилось. Те же палатки, та же вышка, тот же фонтанчик с водой. Только
народу тогда было больше, намного больше. Шло постоянное движение. Кто-то
прилетал, кто-то улетал, раненые ждали попутного борта, солдаты воровали
гуманитарку... Каждые десять минут на Чечню уходили набитые под завязку
штурмовики и возвращались уже пустыми. Вертушки грели двигатели, горячий
воздух гонял пыль по взлетке, и было страшно.
Мы с Киселем лежали на траве и ждали, что будет с нами дальше. Кисель
диктовал мне аккорды "Старого отеля" Агузаровой, а я записывал их в
блокнот, вырезанный из толстой тетради. Мне всегда нравилась эта песня. А
потом меня и еще семь человек отделили от остальных и повезли на "Урале" в
429-й, имени Кубанского казачества, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого
мотострелковый полк, расположенный тут же, в полукилометре от взлетки.
Майор врал. Из полутора тысяч человек в Осетии остались служить только мы,
восемь. Остальных прямиком отправили в Чечню. После войны, через третьи
руки, я узнал, что Кисель погиб.
В полку нас избивали безбожно. Это нельзя было назвать дедовщиной, это
был полный беспредел. Во время поднятия флага из окон на плац вылетали
солдаты со сломанными челюстями и под звуки гимна осыпались прямо под ноги
командиру полка.
Меня били все, начиная от рядового и заканчивая подполковником,
начальником штаба. Подполковника звали Пилипчук, или просто Чак. Он был
продолжением майора-истерика, только больше, мужик
