Бакланов Георгий - Навеки Девятнадцатилетние
ГРИГОРИЙ БАКЛАНОВ
НАВЕКИ ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНИЕ
Эта книга о тех, кто не вернулся с войны, о любви, о жизни, о юности, о
бессмертии. В нашем поколении из каждых ста, ушедших на фронт, с войны
вернулось не больше трех.
Параллельно в книге идет фоторассказ. Людей, которые на этих
фотографиях, я не встречал на фронте и не знал. Их запечатлели
фотокорреспонденты и, может быть, это все, что осталось от них.
Живые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на
нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было
определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.
Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в
песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в
руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер.
Пошел дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастерки,
которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли
тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей еще на свете не
было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди
просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев,
корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли
стекали из темных глазниц, оставляя черноземные следы; по обнажившимся
ключицам, по мокрым ребрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где
раньше дышали легкие, где сердце билось. И, обмытые дождем, налились живым
блеском молодые зубы.
- Накройте плащ-палаткой,- сказал режиссер. Он прибыл сюда с
киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте
прежних давно заплывших и заросших окопов.
Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по
ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар
подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.
Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет
назад, сидел он и в эту ночь в размытом окопе, и августовские звезды
срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его
спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за
степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.
В Купянске, орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной
снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко
откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на
запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И
беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по
рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не
доносило оттуда.
Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну,
слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити
рельсов. И вот, положив на ржавую щебенку солдатскую шинель с погонами
лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило
осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под
машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими
же вьющимися, темными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жесткими
волосами был сметен веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не
отрос еще ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью
теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.
Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило уду